Все помнят свое  детство,  рассказывают  о нем кто  с  горечью,  кто  с
умилением и гордостью -- вот какие были у меня  детские  годы! -- но мне еще
ни разу  не доводилось слышать определения границ детства. Не  помню их и я.
Почему?  Вероятно,  потому,  что  первый  исходный  шаг  в  детство  делался
неосмысленно и  он не оставил никакого  следа в  памяти, а выход  из него  в
юность совершился незаметно с грузом тоже не очень осмысленных, но привычных
детских взглядов  на жизнь.  Не зря же говорят  -- "Взрослые дети". В  каком
возрасте  называют  их  так  --  сказать  трудно,  если  каждый  из  них  не
признается, хотя бы самому себе, что заслужил такой похвалы, к счастью, не в
двадцать,  а в десять или двенадцать лет. Бывают,  конечно,  дети и постарше
двадцати лет, но таким детством едва ли пристойно гордиться.
     В моей памяти детство обозначено словами деда Андрея, который взял меня
с собой на охоту, там вручил мне лук с самодельными стрелами и сказал:
     -- Стрелять надо метко, каждому зверю в глаз. Теперь ты уже не ребенок.
     Дети охотно играют во взрослых, но мне было не до игры:  в лесу водятся
[2] не игрушечные звери, а  настоящие, чуткие, проворные. Хочешь разглядеть,
скажем, козла -- какие у него уши, рога, глаза -- сиди в засаде так, чтоб он
смотрел на тебя, как  на клочок  сена или кустик  смородины. Лежи, не дыши и
ресницами не шевели. А если пробираешься к  лежке  зайца, старайся ползти  с
подветренной стороны и  так, чтоб под  тобой не хрустнула  ни одна травинка.
Срастайся с землей,  припадай  к ней кленовым  листом и  двигайся незаметно.
Ведь тебе надо поразить зайца метким выстрелом  из лука. Подползай вплотную,
иначе твоя стрела уйдет мимо цели...
     Деды любят внуков сильнее, чем отцы сыновей. Почему так  происходит  --
могут  пояснить  только  сами  деды.  Мой дед --  Андрей  Алексеевич Зайцев,
потомственный охотник, -- выбрал меня в  любимцы как первенца из наследников
своего  сына Григория -- отца  одной  дочери и двух  сыновей.  Я  был  самым
старшим и рос очень туго. В семье так и думали, что останусь колобком, аршин
с шапкой. Однако деда  не  смущал  мой маленький рост, и он вкладывал в меня
весь  свой   охотничий  опыт  полной  мерой,  с   нескрываемой   любовью   и
пристрастием. Мои неудачи переживал  почти со слезами. И видя это, я  платил
ему старанием -- делал все так, как он  велел.  Учился  читать следы зверей,
как умную  книгу, выслеживал лежки волков, медведей,  строил засады так, что
дед не мог обнаружить  меня, пока я не подавал ему голос. Такое преуспевание
очень нравилось  опытному  охотнику.  Однажды он,  как  бы благодаря меня за
успехи, пошел на риск: на  моих  глазах  убил  волка  деревянной колотушкой.
Дескать, смотри, внук, и  учись, как  надо  смело и спокойно расправляться с
хищным  зверьем.  А потом,  когда волчья  шкура  уже лежала  у  моих ног, он
сказал:
     -- Видишь, как ловко получилось: пулю сэкономили, и шкура  без пробоин,
пойдет по первому сорту.
     Прошло еще немного времени, и мне удалось заарканить дикого козла.  Ух,
как рванулся козел, когда я накинул  на рога петлю из конопляной бечевки. Он
выдернул меня из засады  и  поволок  по кустам, норовя вырвать  из  моих рук
конец бечевки. Но  не тут-то было. Я зацепился  телом за  комли разлапистого
куста -- держу! Козел метнулся вправо, влево, затем обогнул куст раз, другой
и,  наконец, припал на  колени возле  меня. Как был рад  дед такой  удаче. Я
плакал от радости, а он улыбался и целовал мои мокрые от слез щеки.
     На другой день дома в присутствии моего отца, матери, бабушки, сестры и
брата дед  вручил мне ружье --  одноствольную  берданку двадцатого  калибра.
Настоящее ружье с боевыми патронами в патронташе с пулями, картечью и дробью
на рябчиков. Повесил на мое плечо. Приклад до пяток, но я уже не мог считать
себя  мальчишкой.  К  таким  настоящим   ружьям  детям  даже  не   дозволяют
прикасаться.
     В ту пору мне было всего лишь  двенадцать лет. Повзрослел за один день:
аршин с  шапкой,  но за  плечами  настоящее ружье! Случилось это в  двадцать
седьмом году в доме деда, на берегу лесной речушки Сарам-Сакала, Еленовского
сельсовета Южно-Уральской области.
     Я  стал почти  взрослым  человеком,  точнее  самостоятельным охотником.
Тогда отец, вспомнив службу у Брусилова, сказал:
     --  Расходуй патроны экономно, учись  стрелять без  промаха. Это умение
может пригодиться не только на охоте за четырехногими...
     Он  будто  знал  или  предугадывал,  что  его  старшему сыну  доведется
выполнять этот наказ в  огне самого жестокого сражения за честь нашей Родины
-- в Сталинграде.
     Вместе с ружьем я принял от деда грамоту таежной мудрости, [3] любовь к
природе и житейский опыт.
     Бывало,  сидит  старик  среди  леса  на пеньке, покуривает  самосад  из
любимой трубки,  пристально  смотрит  в одну  точку  на  земле и  поучает не
торопясь:
     -- Ты вышел в лес  зверя промышлять. Посиди, осмотрись, установи, кто в
этом лесу  был  в твое отсутствие.  Скинь с  головы  малахай,  прислушайся к
птичьему разговору, определи жизнь в лесу. Торопливый  разговор сорок -- это
серьезное предупреждение о  наличии серьезного гостя  -- будь наготове. Если
птичий разговор приближается, нужно  занять выгодное положение, притаиться и
ждать:  зверь  идет  на  тебя.  Замри.  Не  шелохнись.  Из  леса  на  кордон
возвращайся  поздней  ночью, чтобы  лишние  глаза  не  видели  твоей добычи.
Никогда  сам  не  хвались, лучше больше  трудись, -- наказывал дед, -- пусть
твое дело тебя похвалит.
     Дед умел внушить свои убеждения не только детям, но и взрослым.
     Минуя жилой дом, мы  несли  свою добычу в  охотничью избу. В этой  избе
жили  только  мужики.  Изба  была большая.  Она  разделялась  на  две  части
бревенчатой стеной:  мясной  склад и спальня. Зимой склад  был забит тушками
мяса. Висело несколько сот голов мороженой птицы.
     Дед, я  и мой двоюродный брат Максим спали на  полатях. Под  нами шкуры
убитых  зверей. Была и кровать для  дневного  отдыха деда. На кровати, кроме
волчьих шкур да меха с разных зверушек, другой одежды не было.
     Перед религиозными праздниками  в эту избу собирались все родственники.
У  дедушки  были  свои  святые  и свои боги, которых  он почитал  и  которым
поклонялся. Бабушкиных святых и богов он не признавал, им не  поклонялся, но
и не обижал, из дома не выбрасывал. Так и жили в нашей семье две  веры. Одна
вера  проповедовала:  "Не убей, не  укради,  не  лги,  почитай  и  покоряйся
старшим; бог  милостивый  с небесной  высоты  видит  все".  Судя  по проведи
бабушки Дуни, человек бессмертен: "Когда душа расстается с телом, тогда тело
идет на покаяние, а душа летит, как  голубь, на суд праведный.  Вот на  этом
суде  спросят, как ты жил  на земле,  много ли грешил. От поведения на земле
зависит  жизнь твоей души  на том  свете. Будешь ли в аду кипеть  или в  раю
наслаждаться -- зависит от земного поведения..."
     Конечно,  мы с Максимом старались все делать  так, чтобы в рай небесный
наши души жить попали. Однако вера дедушки была другая. Он говорил:
     -- Не могет два  раза жить ни человек, ни  зверь.  Вот вы сегодня убили
козла,  шкуру  с  него  сняли плохо,  дали  два  пореза,  следующий  раз так
сделаете, то я на ваших  спинах оставлю рубцы, вы так с ними и будете ходить
по земле до конца жизни.
     Сидели  мы  в углу,  затаив дыхание,  зная  характер  дедушки,  который
продолжал спорить с бабушкой по-своему:
     --  Так вот,  шкуру  вывесили на  мороз, по  ней бегали разные  птички,
крошки мяса собирали. Больше на шкуре ничего нет. Душу вы видели там?.. А?
     Мы сидели  молча,  как  два сурка, хлопали глазами.  А  дедушка  Андрей
Алексеевич все больше горячился:
     -- Что молчите? Я спрашиваю вас, душу, ту самую, о которой вам говорят,
вы видели?
     Я ответил:
     -- Нет, не видели.
     -- Ну раз  не видели, значит,  никакой души на  свете нет. Есть  шкура,
мясо и потроха. Шкура висит на морозе, мясо  варится в котле, потроха собаки
сожрали.  Запомните,  ребятки,  что душа,  дух -- все это выдумки. И бояться
ничего  не  надо.  Лесной человек страха  не знает. [4] Если у  кого страх в
глазах замечу -- шкуру спущу!
     Максим старше меня на десять лет. Однако в  борьбе и потасовке я ему не
поддавался,  а  когда  чувствовал   свое  поражение,  начинал  царапаться  и
кусаться. Максим отступал, и  это  радовало дедушку.  Как  ни  крути,  я его
любимый внук. Бить  меня в семье никто  не  мог,  это право  дедушка  другим
членам  семьи  не  передавал. Но  мне  попадало от  деда.  Он  бил  меня  за
самохвальство, за ложь и ябедничество, бил и за проявление трусости.
     Сестра  Полина часто  упрекала за то,  что от нас пахло псиной,  как от
зверей. Она  и  в самом деле была права:  зимой  мы находились больше  среди
зверей,  чем  среди  людей.  Руки,  лицо, одежда,  оружие,  капканы  --  все
смазывалось барсучьим жиром. После  такой  консервации  железо  теряет  свой
запах.
     Каждое утро начиналось  с  наказа  деда -- как мы должны вести  себя  в
лесу.
     -- Если окажется  много зайчишек  в  пленках  и  всех сразу  донести не
сможете, то подвешивайте их на деревья.
     Всю эту процедуру мы знали давным-давно, но перебивать разговор старших
нам запрещалось.
     Выходим,  бывало,  из дома чуть свет.  Под лыжами  похрустывает свежий,
пушистый снежок.  Воздух  чистый, морозный. Идем  лениво, еще не  размялись.
Только собаки, как всегда, резвятся на поводках. Они просятся на свободу. Но
этого  делать  нельзя:  нужно  проверить сначала капканы,  а потом отпускать
собак.
     Вот всего лишь одни сутки таежной жизни.
     Утро началось с того, что ближний от нашего кордона капкан утащил волк.
     Привязав  собак  к дереву, Максим  вернулся  домой за ружьем, я остался
проверять пленки на зайцев.
     Солнце всходило  в  столбах.  По бокам красного шарика горели  красивой
расцветки  круги  радуги.  Мороз   крепчал,  мерзли  у  собак  лапы,  и  они
повизгивали. Наконец вернулся Максим.
     Заложив патроны в ружье, мы направились по следу волка с капканом.
     У Максима часто  болели глаза, от  мороза  текли слезы, поэтому  первый
выстрел был поручен мне. Мороз подгонял. У нас на Урале в такие дни говорят:
"Морозец не велик, но стоять без дела не велит".
     По  следу  определили, что зверь  попал передней правой  лапой.  Капкан
захватил ее высоко, поэтому волк шел на трех ногах.
     Волк попался умный, шел по таким местам, где меньше снега. Когда якорь,
привязанный к петле капкана, задевал за какой-то предмет,  зверь возвращался
назад,  шел строго  по своему  следу, потом возвращался и снова  шел в одном
направлении, выбирал глухие просеки, обходил глубокие болота. Ни одной своей
лежки не оставил.
     Увлекшись погоней, мы не заметили, как приблизился вечер. Чувствовалась
усталость, ломило поясницу, хотелось есть.
     Максим вытаскивает из-за пояса топор,  делает на  деревьях затесы, чтоб
не заблудиться. Невеселый, даже злой  от  неудачи,  я повернул  правее следа
брата,  и вскоре мои  собаки  натянули  поводки.  Я вскинул  ружье. Шагах  в
пятидесяти от меня, среди кустарника, стоял козел-рогач. Стоял задом ко мне.
Такая  поза козла мне не  нравилась. Я немного помедлил, рассчитывал, что он
поднимет голову,  а он, как назло, стоит без оглядки, жует подснежную траву.
Я хорошо прицелился, дал выстрел. От неожиданности козел высоко  подпрыгнул,
немного пробежал, потом как бы  споткнулся,  упал  на  колени. Я отцепил  от
пояса собак и кинулся за желанной добычей.
     Внизу, около болота, мои собаки догнали подстреленного козла и завязали
[5]  с ним драку. Козел оказался сильным,  ловким. Он  яростно отбивался  от
собак  рогами.  Как  ни жалко  было,  но мне  пришлось  израсходовать второй
патрон. На этот раз пуля попала козлу в голову, и он рухнул на снег.
     -- Ого, такую тушу мы вдвоем не осилим. Будем подвешивать на дерево, --
сказал обрадованно Максим. Помолчав, он распорядился:
     -- Расчищай снег, делай большую поляну, здесь будем ночевать. Дров носи
больше, поленья выбирай толще, костер разводи шире.
     На середине  поляны  я  подготовил  место  для костра, собрал  сосновые
тонкие сухие прутики, с березы содрал бересту, подобрал сухостойные  деревья
и начал добывать огонь.
     Долго я  ударял  чекмой вместо  камня по  пальцам, трут вместе с камнем
валился  из рук, и все начиналось снова. Хотя пальбы  и  до крови разбил, но
огонь  добыл.  Над костром  заплясали  красные  языки пламени. Тем  временем
Максим уже закончил свежевать козла.
     Первыми  утолили  свой  голод  наши  четвероногие  друзья.  На  шомполе
жарилось мясо свежего козла. Нам тоже не давал покоя голод.
     После  вкусного  ужина, чрезмерной усталости мне смертельно  захотелось
спать.  Я прицепил  за пояс  поводки собак, пододвинул к себе ружье,  закрыл
глаза, плотнее на голову натянул малахай и уснул, как дома на полатях.
     Максим  оживил костер, подкатился ко  мне под бок и тоже захрапел. Весь
наш табор  спал мирным сном. Только одна небольшая, остроухая, с закрученным
в колечко хвостом сибирская лайка Дамка  не спала. Она клубочком свилась, но
одно ухо было поднято и дежурило, следило за порядком в таборе.
     Судя по костру, спали мы недолго. Вдруг  залаяла  Дамка. Через какую-то
долю минуты весь наш стан пришел в движение.
     Максим выхватил из костра головешку и бросил в темноту. Собаки умолкли.
Я отскочил  в сторону и  начал вглядываться в темноту. Метрах  в ста от  нас
перемигивались две пары огоньков.
     -- Волки!
     -- К мясу пришли, по запаху. Боишься? -- сказал брат.
     Этот вопрос остро кольнул мое самолюбие.
     --  Нет,  -- ответил  я и  пошел в  сторону светящихся  огоньков. Шел я
медленно,  по  колено  проваливался  в  снег. Потом какая-то внутренняя сила
скомандовала:  "Стой!  Стреляй!"  Я  остановился,  выстрелил. Гром  выстрела
раскатисто разнесся по всему лесу.  Волков как корова языком слизала. Я снял
с  головы малахай,  навострил слух, затаил дыхание --  кругом  в лесу стояла
тишина. Я снова натянул малахай на голову, подошел к костру. Максим сидел на
шкуре, подложив под  себя ноги, строгал от козлиной  ляжки мясо и надевал на
шомпол.
     Костер горел хорошо. Углей в огневище  набралось  много, мясо жарить на
таких  углях  удобно. Однако почему брат  не спрашивает, попала  моя пуля  в
зверя или  не попала? Я сам себе ответил: "А  что ж  тут  спрашивать,  ночью
выстрел  наугад,  конечно,  промазал".  С  этой  мыслью  я сладко  задремал.
Проснулся от толчка в бок.
     -- Вставай, охотник, пора завтракать.
     Перед  завтраком я  взял  ружье  и решил  посмотреть  то место,  откуда
стрелял ночью.
     -- Ты куда это пошлепал? -- недовольным голосом спросил Максим.
     -- Надо же взглянуть, сколько было волков.
     -- Поворачивайся быстрее...
     Я  остановился.  На снегу волчьи следы с  кровью.  Вначале я не поверил
своим глазам.  Иду по следу. Теперь я уже  не  сомневался, -- пуля попала  в
цель. Тут же догнал меня Максим. [6]
     -- Так, говоришь, влепил? Ну-ка, давай посмотрим...
     Со  стороны казалось, что Максим  не разглядывает, а нюхает след. Потом
разогнулся, пристально посмотрел на меня, как бы впервые увидел.
     -- Молодец, братан. Этот волк далеко не уйдет.
     У подножия  сосновой  горы зверь  оставил  след  лежки.  Матерый, кровь
сочилась из груди.
     Поднялись  на  косогор  и  тут  увидели  волка.  Он  лежал  неподвижно.
Осторожный Максим, прежде чем подойти  к зверю,  пустил собаку. Дамка бегала
вокруг него и лаяла. Волк не огрызался. Максим сильно ударил волка палкой по
самому кончику носа. Тело зверя дернулось и вытянулось.
     Теперь надо было  продолжить  поиск  волка с  капканом. Спустили собак.
Прошло несколько минут, и лес огласился собачьим  лаем. Они вроде вступили в
драку  с  волком. Нет, там творится что-то непонятное: собаки лают призывно,
как бы говоря, вот здесь он, но взять не можем, помогите.
     Бежим туда.  Максим  проворнее  меня.  Он первый  оказался возле собак,
которые сию же минуту  смолкли. Когда я приблизился к нему,  то  не  поверил
своим глазам. Максим держал в руке веревку, другой конец которой спрятался в
норе.
     -- Что бы это значило? -- спросил я.
     -- Это конец веревки от нашего капкана, а волк с капканом сидит в норе.
Сейчас выкурим его...
     Через  полчаса  и  этот  волк лежал  у  наших ног. Мы  одолели его  без
выстрела, сэкономили один патрон и шкуру  не испортили. Все сделали так, как
учил дедушка.
     Домой  вернулись с богатой добычей:  две волчьи  шкуры,  дюжина заячьих
тушек и одна росомаха, которую одолели собаки без нашей помощи.
     И удивительно, ни  дедушка, ни отец,  ни  мать, ни бабушка, ни  старшая
сестра,  никто  из  родственников  не  придал  этому  особого   значения  --
обыкновенный  эпизод из жизни  двух  охотников.  Ночевали в лесу в трескучий
мороз, убили двух волков  и  вернулись домой -- все нормально и  привычно. И
хоть  один из этих охотников  был величиною  "аршин  с шапкой",  но  он умел
хорошо стрелять, значит, и ему дано право называться охотником.
     Так из детства я незаметно перешел в юность с ружьем, научился в  тайге
искусству следопыта по звериным тропам. Потом все это мне  очень пригодилось
в борьбе с двуногими хищниками, что пришли на нашу землю непрошеными.
     Читать и писать  учила меня бабушка. В шестнадцать лет я пошел работать
на строительство Магнитки. Там окончил вечернюю семилетку, потом поступил на
курсы бухгалтеров.
     В 1937  году меня  призвали в армию. По  общему  физическому  развитию,
несмотря на  малый рост, я оказался пригодным для службы во  флоте. Чему был
несказанно рад.
     Пять  суток  подряд,  начиная  с  утра  16  октября  до  полудня  21-го
гитлеровские  войска атаковали наши позиции  в заводском районе Сталинграда.
Авиация, артиллерия, танки, пехота  --  все было брошено на подавление нашей
обороны. Фашисты решили прорваться здесь к Волге во что бы то ни стало.  Они
осатанело  лезли  вперед, не считаясь с потерями. Порой думалось, что Гитлер
решил потопить здесь в крови всю свою армию.
     Сначала главный удар наносился на Тракторный и  Баррикадный заводы -- в
трех-четырех километрах правее участка нашей дивизии, оборонявшей территорию
завода  металлических  изделий,  нефтехранилища,  мясокомбината  и  половину
Мамаева кургана.
     Что делалось в районе Тракторного завода --  мне  трудно пересказать, я
там  не был. Но  даже  со стороны было жутко смотреть. Сотни  самолетов  без
конца  кружили  над  заводом.  Кто-то подсчитал,  что только  14 октября  на
Тракторный и Баррикадный было совершено  около трех  тысяч  самолетовылетов.
Сколько  же  бомб  пришлось на каждого защитника  этого  района?  Подсчитать
нетрудно, если  известно, что  там оборонялись три далеко не полные  дивизии
(одна  из них, 112-я,  была сведена в  полк  --  шестьсот активных  штыков).
Короче  говоря, лишь за один день фашисты израсходовали там на каждого бойца
по полдюжины бомб.
     Но  участок  по-прежнему встречал гитлеровцев  яростным сопротивлением.
Наши  солдаты  научились  жить  в огне. Врагу, наверное, казалось, что здесь
стреляют  камни, стреляют кирпичи, стреляют мертвые. И гитлеровцы не  жалели
ни бомб,  ни снарядов, ни  мин,  стараясь  растереть  в песок  даже камни  и
кирпичи, не жалели патронов и на мертвых, давили их гусеницами танков...
     Тяжело смотреть со стороны, когда трудно приходится товарищам. Кажется,
лучше самому там быть. Такова  уж  натура  русского солдата.  Вот  почему мы
попросили командира  нашей  дивизии Николая Филипповича Батюка послать  нас,
морских пехотинцев, на помощь правому соседу. Но он ответил:
     -- Противник только того и ждет, чтоб мы оголили свой участок обороны.
     И не  ошибся наш полковник, которого мы прозвали --  огнеупорный Батюк.
Недаром он был любимец командира 62-й...
     После двухсуточной "молотьбы" территории завода "Красный Октябрь" центр
огневого  удара  немцев  стал  перемещаться.  Вздыбилась  земля  и на  нашем
участке.
     Что  думали  о  нас в  этот  момент соседи  справа  и слева -- не знаю.
Сколько бомб вывалилось на цехи завода металлических изделий, где оборонялся
наш батальон, в  ротах которого осталось по  двадцать  --  тридцать активных
штыков,  -- подсчитывать было  некогда. Скажу  лишь, что только в первый час
обработки позиций нашего батальона гитлеровские  пикировщики группами по три
девятки в каждой сделали четыре захода. Сыпались и сыпались бомбы...
     После авиационного  удара последовал артиллерийско-минометный. Сплошной
смерч.
     Первую атаку пехоты мы отбили огнем  пулеметов.  Вторую --  гранатами и
огнем  автоматов.  Очередная  атака  началась  массовым натиском  фашистских
гренадеров с  трех  сторон.  Пришлось вступить врукопашную сначала на правом
крыле обороны, [37] затем в центре, а потом и на левом -- в инструментальном
цехе. Я  чуть зазевался, и какой-то  гренадер  успел достать мою спину своим
плоским, как нож, штыком.
     ...Каким-то образом оказался  на командном пункте батальона, стою рядом
с комбатом возле пролома в стене. Полдень.
     Бой  не утихает. Столбы дыма, пыли поднимаются вверх, валятся стены  --
засыпают убитых и тяжелораненых...
     Появились  два пожилых  солдата  с  носилками.  Они  принесли  раненого
матроса, молча положили его рядом с  нами  на плащ-палатку и  снова  быстрым
шагом пересекли  территорию заводского двора, перемахнули полотно трамвайной
линии, шоссейную дорогу и скрылись в разрушенных деревянных постройках.
     Так, наверное, подкинули сюда и меня, но я очухался, встал.
     Передышки  нет,  наши  отходят.  Инструментальный цех  снова  захватили
фашисты. Токарный  остался в нейтральной  зоне.  Льдохранилище немцы отбили.
Четвертая  стрелковая  рота   старшего  лейтенанта  Ефиндеева  отступила  за
трамвайную линию  и закрепилась на рубеже недостроенного красного кирпичного
дома.
     Позавчера здесь был командир полка майор Метелев. Он приказал назначить
меня снайпером. Случилось это  так. Сидим  в яме,  слушаем  командира полка.
Затишье. Вдруг мой товарищ Миша Масаев, что вел  наблюдение за  противником,
крикнул мне:
     -- Вася, фриц показался.
     Я  вскинул  винтовку и,  почти не целясь, дал выстрел. Фриц упал. Через
несколько секунд там появился второй. Я и второго уложил.
     --  Кто  стрелял? --  спросил  командир  полка,  наблюдая в  бинокль за
происходящим.
     Комбат доложил:
     -- Главстаршина Зайцев.
     -- Дайте ему снайперскую винтовку, -- приказал майор. И, подозвав меня,
приказал:
     -- Товарищ Зайцев, считайте  всех фашистов, которых прикончите. Два уже
есть. С них и начинайте свой счет...
     Я понял это указание командира полка, как  приказ,  но приступить к его
выполнению по всем правилам не мог: не позволяла обстановка.
     А сегодня наш батальон оказался в  полуокружении.  У нас оставался один
путь  --  спуститься  в  овраг  Долгий  и  по  дну  оврага --  на территорию
нефтебазы.  А  там меж труб  можно незаметно пробраться  к шестьдесят второй
переправе. Эту тропу знали в батальоне только три человека: я, Михаил Масаев
и сам комбат, но никто из нас не хотел думать о ней: тропка могла потянуть к
отступлению...
     Чтобы не думать об этом, я поднял голову. Там вверху, под самой крышей,
вмонтирована  вытяжная труба. В  трубе  лопастной  вентилятор, к вентилятору
ведет лестничный железный трап.
     Позавчера я использовал это сооружение для снайперского огневого поста.
Сверху  хорошо  было  видно  расположение  фашистов.  Рядом  со  мной  возле
вентилятора устроился корректировщик  артиллерийского огня  старший  сержант
Василий Феофанов. Связь у Василия работала плохо,  в трубке трещало, пищало,
он нервничал, кричал, а я не спеша перезаряжал винтовку...
     Мне  нравилось бить на выбор. После каждого  выстрела  казалось,  будто
слышу удар пули  о голову врага. Кто-то смотрел  в мою сторону, не зная, что
живет последнюю секунду...
     Так было  позавчера. Снова бы занять эту  позицию.  Но  только  я успел
подумать об этом,  как взрывная волна разворотила  трубу, оторвала  от стены
лестницу. От града осколков нам удалось ускользнуть в подвал.
     В подвале располагался медицинский [38] пункт батальона. Клава Свинцова
и Дора Шахнович -- та самая медсестра, что зашивала мне брюки и гимнастерку,
-- перевязывали раненых. И тут я вспомнил,  что надо бы показать  свою ногу:
по дороге в  подвал сорвалась  повязка, и я чувствовал, как  по  ноге  течет
теплая струйка.
     Подошел к  Доре.  Она подняла свои черные  добрые  глаза и  с напускной
строгостью сказала:
     -- Явился, неугомонный. Опять тебя садануло!
     -- Нет, сестра, на этот раз пронесло.
     -- Что ж ты лезешь на мои глаза?
     -- Влюбился!
     -- Нашел время...
     Она продолжала перевязывать  голову  матроса, как  бы  не видя меня.  Я
стоял и ждал.  Наконец  она  выпрямилась,  смочила  ватку в спирте, протерла
руки.
     -- Ну, говори, влюбленный, что у тебя там!
     -- Да вот, повязка съехала с пробоины. Похоже, кровь идет.
     -- Что ж ты стоишь и языком мелешь! А ну, живо,  снимай брюки, посмотрю
твою пробоину.
     Я смутился. Стою, медленно расстегиваю ремень.
     -- Быстро, спускай ниже колен!
     Запахло спиртом, приятно зажгло рану.
     --  Я на твою пробоину пластырь наложила, надежнее любой перевязки. Вот
и все, можешь одеваться. [39]
     Я нагнулся, а из-под рубахи на пояснице показалась кровь.
     -- А ну, обожди.
     Тут она и обнаружила у меня в спине штыковую рану.
     После перевязки  я  направился к  выходу из подвала. Там стоял командир
батальона капитан Котов. Рядом -- Логвиненко, кто-то еще.
     Комбат постоял  немного, как  бы убедившись, что подошли все, отодвинул
дверь, крикнул: "За мной!" -- и кинулся к оврагу Долгий.
     Бежать по  развалинам,  прыгать  через бревна  мне было  тяжело. Комбат
остановился: где-то на полпути ему попалась глубокая  траншея.  Тут я догнал
его. Капитан  молча  сидел в  уголке, прижавшись спиной к стене. Его бледное
лицо покрылось каплями пота.
     Я присел около  него,  немного отдышался, потом  спрашиваю,  вернее сам
себе задаю вопрос:
     -- Оставили медпункт, раненых. Разве за это похвалят...
     Капитан Котов словно  проснулся, молча встал, поправил на боку автомат,
выполз на  бруствер,  покрутил головой, плюнул в сторону  конторы  метизного
завода  и  бросился обратно. Мы  за ним. Вражеские  пулеметы прижали  нас  к
фундаменту дома.
     Первый  этаж  и  полуподвальное помещение  этого дома  были переполнены
нашими бойцами.  В  двух больших  залах  лежали раненые.  Среди них  метался
санитар  Леонид Селезнев.  Сюда  шли и ползли солдаты  [40] с разных сторон.
Подходы  к  дому  прикрывали  автоматчики  роты  Евгения Шетилова.  Здесь  и
остановился капитан Котов,
     Стыдно  нам было  смотреть друг другу  в глаза  --  побежали к Волге...
Позор.
     Я не мог сидеть без дела.  Искурив от досады махорочную  самокрутку  до
ожога губ, решил подняться на второй этаж.
     Там ходить во весь рост нельзя было: в дверные и оконные проемы влетали
пули.  Я лег  на  живот  и ползком  пробрался к  пролому в  кирпичной стене,
замаскировался  под кучей досок.  Отсюда стало видно,  что  по  дому строчит
фашистский пулемет.
     Со мной автомат, гранаты,  за поясом пистолет. Все оружие для  ближнего
боя, а до пулемета  метров триста. Нужна винтовка. Что же делать? Снова надо
выползать  из-под   досок.   Решил  выползать   задом,  чтобы  не  разрушить
маскировку. Только пошевелился -- слышу голос Николая Логвиненко:
     -- Ты что ворочаешься? Опять ранило?
     -- Нет. Вижу фашистский пулемет, нужна винтовка, принеси из подвала.
     Николай  быстро  принес  винтовку.  Беру  на мушку  голову пулеметчика.
Выстрел  -- и  пулемет  замолчал.  Еще  два  выстрела  -- и  два  подносчика
патронов, подергавшись, упокоились рядом с пулеметчиком.
     Всего  лишь три  прицельных выстрела --  и наш  батальон ожил. Забегали
связисты, посыльные, подносчики боеприпасов.
     Вот,  кажется, только сейчас  пехотные  командиры  стали видеть, что  я
нужный человек в стрелковом подразделении.
     А,  бывало, смотрели  на  меня так:  ростом маловат и  ничего  не умеет
делать -- писарь...
     Да  что  и  говорить,  много  было  досадных минут,  когда  мы, моряки,
вливались  в стрелковую  дивизию. Помню, еще  там,  в Красноуфимске, к строю
краснофлотцев подкатила линейка  армейского образца. На линейке -- несколько
пехотных командиров. У некоторых на гимнастерках поблескивали боевые награды
--  бывалые люди. Начальник нашей команды  хлопал рукой по портфелю, как  бы
говорил:
     -- Вот они где у  меня, все мои молодчики. Получайте. Пять лет растили,
воспитывали,  готовили  для морского боя. Но если надо испытать нашу силу на
суше, вот мы приехали...
     Началось распределение по подразделениям  и  службам.  Каждый  командир
подбирал себе людей. Вижу, берет тех, кто поздоровее,  покрепче; просеивают,
как сквозь решето.  Мелочь вылетает в  отходы, а крупные остаются  -- в дело
идут. Такие, как Афонин, Старостин, -- сразу в артиллеристы. Такой отбор мне
явно не по душе: моя  специальность  бухгалтер, писарь.  Такая специальность
боевым командирам не нужна.
     Кто-то даже сказал:
     -- На кой черт мне нужен ваш писарчук, у меня в части и без него такого
добра предостаточно.
     Общая колонна  моряков тает, расходится по своим подразделениям. Я стою
в  стороне,  настроение  убийственное.  Я  согласен куда  угодно,  на  любую
должность, только  бы  скорее решили.  Как тяжело  чувствовать  себя лишним,
ненужным. Кто  в  этом  виноват --  не  пойму. Подхожу ближе  к  начальству.
Встретился с взглядом  старшего  лейтенанта, артиллериста, на груди которого
орден Красного  Знамени. Как потом выяснилось, это был Илья Щуклин, командир
батареи  противотанковых пушек.  Он отличился в боях  под Касторной,  сейчас
просит одного человека для укомплектования орудийного расчета.
     --  Вот возьми  из  моего  резерва  главстаршину  Зайцева.  Образование
среднее, парень грамотный. Наверняка подойдет. [41]
     -- Так мне нужен артиллерист, а не финансист, -- отрезал Щуклин.
     Лишь к концу дня меня взяли в хозяйственный взвод второго батальона.
     Еще во Владивостоке перед отправкой  на фронт я  попал в  роту, которой
командовал лейтенант  Трофимов. Он умело проводил занятия по обучению приема
рукопашного боя. В момент учебы он кричал своему противнику:
     -- Наноси удары по-настоящему, злись, как в настоящей драке.
     Как мы ни старались нанести удар по лейтенанту, но он умело избегал их.
Надо мной он посмеивался запросто:
     -- Росточек у тебя для рукопашной работы маловат, товарищ главстаршина,
опять же -- руки коротковаты. Вширь тебя роздало, а ростом не вышел.
     Тогда же  лейтенант Трофимов передал меня в  распоряжение отдела кадров
авиационной части.
     Явился в штаб, как  было приказано. В маленькой  комнате за  письменным
столом сидел майор в летной форме. На его голове не было ни одной волосинки,
отчего кожа на  голове  казалась  тонкой, как папиросная бумага, и блестела.
Тонкие губы, тяжелый  подбородок, мясистый нос  не радовали  меня.  На столе
лежала  стопка карточек  по  учету кадров.  В карточке  было отмечено, что я
отличный стрелок.
     После моего  доклада майор  долго, не  мигая,  смотрел  на меня, словно
хотел увидеть во мне что-то особое, никому не известное. Я почувствовал себя
от такого пристального взгляда неловко и решил ответить тем же. Вытаращил  и
я свои глаза на начальника. Я не знаю, о чем в  это  время думал майор, но в
мыслях я отвечал ему: такой взгляд выдержу.
     Видно, майору надоело молчать, он решил мне задать вопрос:
     -- Где научился метко стрелять?
     -- Во флоте.
     -- Флот большой.
     -- В школе оружия, -- ответил я майору так же коротко.
     -- Теперь я буду учить тебя, как нужно по-настоящему стрелять.
     После  этих слов настроение мое совершенно испортилось:  пока научусь у
него, и война кончится.
     Майор подробно рассказал, что мне предстоит изучать.
     Выслушал я майора до конца и ответил:
     -- Вы  собираетесь меня учить стрелять, а сами стреляете  хуже  меня. Я
второй год прошусь на передний край в действующую армию и хочу бить врага, а
не мишени.
     Мой резкий тон мог возмутить майора, но случилось то, чего я не ожидал.
     Майор соскочил со стула, подошел ко  мне, взял  мою  руку и стал трясти
ее, жать и приговаривать:
     --  Да  ты же  настоящий  матрос,  а не хлюпик. Некоторые при  малейшей
возможности  стремятся от фронта  куда угодно смыться, только не на войну, а
ты вон как. Хорошо. Твою просьбу я удовлетворю. Ты свободен.
     После  таких  слов мне хотелось обнять  и  по-братски расцеловать этого
лысого, пучеглазого человека. Вот уж никогда не думал, что в таком на первый
взгляд сухаре живет чувствительная душа.
     Так отказался я от школы стрелков-радистов.
     Затем, оказавшись в  пулеметной роте Большешапова,  я уже  мог показать
свои способности уральского охотника-стрелка.
     Строгий,  требовательный  и  чуткий  командир  пулеметчиков  как-то  на
привале,  еще на  пути  к  Сталинграду, посадил  меня  возле  себя  рядом  с
пулеметом и спрашивает:
     -- Смыслишь что-нибудь в этой машине?
     --  Кое-что знаю, --  ответил  я.  И начинаю  быстро, почти  не  глядя,
разбирать пулемет. [42]
     Старший лейтенант смотрит, улыбается...
     На следующем привале ко мне подошел комбат капитан Котов.
     --  Ротный  докладывал,  будто  ты  не  плохо  знаешь пулемет и  хорошо
стреляешь. А я вот сомневаюсь. Где уж финансистам хорошо стрелять, когда они
раз в год на полигоне появляются.
     Задело это меня. На фронт еду, а тут такое недоверие.
     -- Зря вы так, товарищ капитан. Я, может быть, не хуже вас стреляю...
     -- Хорошо, проверим.
     -- Пожалуйста.
     -- Реутов! -- крикнул ординарцу комбат. -- Отмерь шагов тридцать, клади
бутылку ко мне дном.
     Рядом с комбатом неловко топчется Большешапов -- за меня болеет. Комбат
вынимает  из кобуры пистолет, целится в бутылку. Выстрел, второй --  бутылка
со звоном разлетается.
     -- Хорошо стреляете, -- осмелился  я заметить. Комбат поворачивается ко
мне и отвечает:
     --  В  бутылку тебе,  конечно, трудно попасть,  поэтому попробуй в  мою
фуражку.
     И подает мне свой пистолет с тремя патронами.
     -- Без фуражки останетесь, товарищ капитан.
     Тем временем  Реутов  бежит с фуражкой комбата и кладет ее на то место,
где только что до этого лежала бутылка.
     Я стал  поудобней, левую руку  за спину,  прицелился и плавно  нажал на
спусковой  крючок.  Фуражка  пошевельнулась.  Моряки,  наблюдавшие  всю  эту
картину, зашумели.
     Пошли к цели с  комбатом вдвоем. Пуля насквозь прошила фуражку. Капитан
молча надел ее и поставил бутылку.
     У меня есть еще два патрона. Стреляю, и горлышко бутылки отлетает.
     -- Ура-а! -- кричат моряки. -- Это по-нашему, по-флотски!
     -- Молодец, -- соглашается с моряками комбат. -- Вот тебе  парабеллум и
сотня патронов. Останешься в пулеметной роте. Бей фашистов.
     -- Спасибо, товарищ капитан! Буду бить!
     Моряки  поздравили  меня с "боевым  крещением". Нашелся  сомневающийся:
мол, Зайцеву просто повезло...
     --  Повезло,  говоришь? --  переспросил  кто-то.  --  А  про  уральских
охотников ты что-нибудь слыхал? Нет? Ну и молчи...
     Окончательное признание моих  способностей меткого стрелка  утвердилось
уже здесь, в боях  за метизный завод.  Три  моих точных  выстрела  заставили
замолчать пулемет, что не давал товарищам поднять головы.
     Наступила  ночь.  В  воздухе  вспыхивали  ракеты.   Ослепительный  свет
чередовался с непроницаемой тьмой. Со второго  этажа мы  спустились вниз.  Я
зашел  в  отсек к командиру  батальона. Он сидел на плащ-палатке, поджав под
себя ноги, разговаривал по телефону. Из обрывочных фраз  мне стало ясно, что
за ночь мы должны вернуть  потерянные позиции. Так и следовало ожидать. Ночь
должна быть наша!
     -- Нужны "феньки" и "дегтяревки" без рубашек, -- говорил комбат. Это он
просил гранаты: "феньки" --  Ф-1, "дегтяревки"  --  РГД  без  оборонительных
чехлов. Комбат  уже знал инструкцию генерала  Чуйкова: "Перед атакой захвати
десять -- двенадцать гранат...  Врывайся в дом вдвоем -- ты да граната:  оба
будьте одеты легко: ты без вещевого мешка, граната -- без рубашки!"
     Отличное оружие -- граната.
     Мы  нагрузились ими, как  говорится, под завязку. Нагрузились  и пошли.
Ночь наша...
     Ох  и  досталось  гитлеровцам  от  нашей "карманной" артиллерии  в  эту
ночь...
     К утру  мы восстановили  свои позиции  [43] в кузнечном цехе  метизного
завода.
     Командный  пункт батальона тоже  перебрался  в кузнечный цех.  Цех  был
разделен  глухой  стеной  из  белого кирпича. Стена  эта  имела  собственный
бутовый  фундамент, и  кладка в верхней ее части  выходила над крышей больше
чем на  полметра. Все  кругом  разрушено,  а стена стоит  и стоит,  разделяя
защитников  Сталинграда  и  фашистов.  Слышались  кашель,  разговоры врагов.
Каждый шаг надо делать с осторожностью.
     Несколько  дней назад  Саша Реутов делал подкоп  под  фундамент  стены.
Натолкнулся  на большой камень. Сколько ни колотил его -- дело не двигалось.
Тогда Саша нашел в кузнице тяжелую кувалду. С первого удара  камень вылетел,
как пробка из бутылки. С той стороны раздался вскрик, и тут же -- автоматная
очередь. В образовавшуюся дыру строчил фашистский автоматчик.
     Реутов прижался к стене и сидел ни жив ни мертв: стоило немцу подвинуть
ствол  автомата  на два сантиметра вправо, и его  прошило бы насквозь.  Лишь
спустя минуту Реутов опомнился, достал из кармана гранату, выдернул кольцо и
швырнул ее  в отверстие. Взрыв -- и оглушительная  тишина. Из дыры  клубился
густой черный дым...
     И сейчас Саша хитровато косил глаза на ту дыру: дескать, может, швырнем
туда по парочке гранат!
     Я было согласился  с ним,  но в этот  момент над нашими головами  опять
завыли сирены немецких пикировщиков.
     Снова, как вчера, пикировщики, артиллерия...
     Однако пехоты  не  видно.  Появились  три танка.  Один  из  них тут  же
подожгли  наши  бронебойщики.  Справа  густо  застрочили  пулеметы  --   там
поднялась вражеская пехота. Сюда не пошли -- отбили мы у них охоту.
     Схватка у правого  соседа длилась до полудня. Потом все смолкло. Прошло
два, три, четыре часа... Атаки врага ослабели, угасли.
     Это произошло 21 октября 1942 года.
     После этого дня  немцы вроде одумались:  таких остервенелых атак больше
не было. Солдаты Паулюса стали бояться нас и принялись зарываться поглубже в
землю.
     Тогда-то передо мной как  перед метким стрелком и была вновь поставлена
задача -- овладеть снайперским искусством. Мне выдали винтовку с  оптическим
прицелом, и я окончательно стал числиться в дивизионном списке снайперов.

Источник: http://militera.lib.ru

Комната боевой славы 79-ой гвардейской дивизии